Овсянников В.В. Экономическая метафора в сопоставительных исследованиях языков - Новости Украины и языковая ситуация на Украине - Каталог статей

Овсянников В.В. Экономическая метафора в сопоставительных исследованиях языков // Нова філологія. Збірник наукових праць. – Запоріжжя: ЗНУ, 2008. – С. 302 – 306. В. В. Овсянников Запорожский национальный университет ЭКОНОМИЧЕСКАЯ МЕТАФОРА В СОПОСТАВИТЕЛЬНЫХ ИССЛЕДОВАНИЯХ ЯЗЫКОВ Цель настоящей статьи – обозначить экономическую метафору в качестве магистрального направления сопоставительных исследований языков в XXI веке. Метафора, как известно, играет ключевую роль в познании мира. Логично предположить, что металингвистическая метафора (в понимании Романа Якобсона) позволяет в концентрированной форме взглянуть на особенности соответствующих теоретических моделей. Несмотря на изначальное сосуществование разных метафор в общем корпусе знаний о законах развития языка, представляется возможным говорить о некоторой последовательности метафорических образов, так как та или иная метафора становилась актуальной в связи с конкретным промежутком во времени и выражала магистральные концепции. Совершенно отчётливо выделяются три группы металингвистической метафорики, которые условно можно назвать: 1) античной группой (группой военных метафор, которые определяли научную мысль на протяжении 17 столетий нашей эры); 2) романтической группой (группой виталистских метафор, которые под влиянием немецких романтиков стали доминировать в 19 веке); 3) постколониальной группой (группой экономических метафор, которые выдвинулись на первые позиции к концу 20 века. В античной группе взаимодействие языков описывалось военной метафорой: языки сражаются, подчиняют, вытесняют и уничтожают друг друга. Действия переводчика представлены античными учёными как действия завоевателя, который присваивает текст оригинала в виде трофея и приспосабливает его к нормам принимающей культуры, не заботясь о сохранении своеобразия исходной культуры: «…we find the following statement by Saint Jerome, which sounds even in his words like a declaration of power by a Roman emperor: "The translator considers thought content a prisoner (quasi captivos sensus) which he transplants into his own language with the prerogative of a conqueror (iure victoris)." This is one of the most rigorous manifestations of Latin cultural and linguistic imperialism, which despises the foreign word as something alien but appropriates the foreign meaning in order to dominate it through the translator's own language» (выделены компоненты военной метафоры, которыми принято описывать модель Горация – В. О.) [Friedrich 1992, 12 - 13]. В романтической группе язык описывается как организм, который рождается, развивается в среде родственных языков, проходит период юности, достигает зрелости, стареет и умирает. Несмотря на то, что младограмматики отреклись от натуралистической догмы своего великого учителя Августа Шлейхера (1821 – 1868) – «язык – естественный организм» - тем не менее, эта догма (пусть с оговорками) продолжает жить в наше время: «…the intimation of life-force and the concomitant notion of linguistic decay are difficult to discard. Some who have thought hardest about the nature of language and about the interactions of speech and society—De Maistre, Karl Kraus, Walter Benjamin, George Orwell—have, consciously or not, argued from a vitalist metaphor» [Steiner 1998, 57]. В постколониальной группе языки делятся на бедные и богатые, внутренние ресурсы которых, оказывается, не очень коррелируют с экономическим статусом народов, говорящих на этих языках: «There appears to be no correlation, moreover, between linguistic wealth and other resources of a community. Idioms of fantastic elaboration and refinement coexist with utterly primitive, economically harsh modes of subsistence. Often, cultures seem to expend on their vocabulary and syntax acquisitive energies and ostentations entirely lacking in their material lives. Linguistic riches seem to act as a compensatory mechanism. Starving bands of Amazonian Indians may lavish on their condition more verb tenses than could Plato» [Steiner 1998, 57]. Изучая языки, мы инвестируем время, мыслительные усилия и деньги. Овладев языком, мы приобретаем товар. Потратив одинаковое количество времени, мы приобретаем неравноценный товар: широко распространённый или мало распространённый язык. Так, инъязовская традиция в Европе на усвоение иностранного языка отводит порядка 2000 – 2500 академических часов, независимо от того, какой именно это язык: очень востребованный или не очень востребованный. С позиций экономической метафоры становится понятно, почему на инъязах чаще всего преподают английский, французский, немецкий, русский и другие инвестиционно-привлекательные языки. Термином «инвестиционная привлекательность языка» (ИПЯ) называют совокупность рыночной конъюнктуры, предопределяющей целесообразность / нецелесообразность изучения данного языка [Палажченко 2004, 11]. ИПЯ следует рассматривать как прагматически ориентированный термин, актуализирующий, в отличие от привычного термина «статус языка», мотивиационный контекст его использования. О центральном месте этой метафоры, которая используется сейчас в виде термина, будет речь ниже. В соответствии с постколониалистским подходом, любой язык следует рассматривать в качестве культурного капитала. Совокупность всех языков на планете – это культурный капитал человечества. Этот капитал стремительно уменьшается: каждые две недели умирает последний представитель из 6000 - 7000 ныне существующих языков. (Энциклопедия Рэймонда упоминает 6912 языков [Raymond 2005]. Такое положение вызывает вполне понятное беспокойство специалистов: если исчезновение языков будет идти такими темпами, то через какие-нибудь 25 – 30 лет останется всего 600 языков, то есть, культурный капитал сократится в 10 раз. Актуальность обозначенной проблемы обусловила: 1. Выдвижение социолингвистики и социолингвистических школ перевода (прежде всего, «скопос» - теории Ганса Вермеера и Катарины Райс, а также «манипуляционной» школы Андрэ Лефевра и Сьюзен Басснет) в качестве магистральных направлений исследования языка. 2. Выдвижение в сопоставительных исследованиях на первое место вопроса неравенства языков и культур, вызывающего упадок и гибель языков (от виталистской метафоры, действительно, трудно отказаться). Рассматривая стратегии Горация и Шлейермахера в переводе, Сьюзен Басснет и Андрэ Лефевр подчёркивают: «When juxtaposed with the Schleiermacher model, the Horace model helps us to ask the fundamental questions in the analysis of translations, questions that deal with the relative power and prestige of cultures, with matters of dominance, submission, and resistance. It should be stressed that these questions need to be answered in the translating of all kinds of texts and the analysis of all kinds of translations. The relative power and prestige of cultures is extremely relevant for the selection of texts to be translated» [Bassnett 1998, 8]. С моей точки зрения, о равенстве языков можно говорить в той же мере, что и о неравенстве. Равенство языков состоит в тождественности семантических полей. Эта тождественность объясняется одинаковыми механизмами физического восприятия мира у всех людей, независимо от их национальности. Основу физического восприятия составляют пять органов чувств: зрение, слух, вкус, осязание и обоняние. Это значит, что американец и русский, еврей и таджик, француз и татарин - одинаково мёрзнут (если холодно), обжигаются чаем (если горяч), наслаждаются ароматом цветов (если нет аллергии) и т. д.: «… human beings mean the same things, the human voice springs from the same hopes and fears, though different words are said» [Steiner 1998, 67]. Типологические различия языков, как демонстрирует Роман Якобсон, легко преодолеваются именно в силу общности семантических полей, что порождает регулярно самые причудливые новообразования. Так, в русском языке появилась такая оксюморонная единица, как электрическая конка (трамвай), в корякском языке – летающий пароход (самолёт), в языке чукчей – пишущее мыло (мел) и т. д. [Jakobson 1992, 147]. Странные образования позволяют без утомительного комментария присваивать чужой когнитивный опыт и преодолевать типологические различия между языками в процессе межъязыковых контактов. Более того, в пределах одного языка странные образования, противоречащие когнитивному опыту, эффективно выполняют коммуникативную функцию. «She’s got balls», - говорит персонаж современного американского автора, не замечая когнитивной аномалии, возникающей между местоимением и существительным: местоимение выражает женский род, а существительное-вульгаризм, соотносящееся с местоимением как его признак, обозначает мужские половые железы (S. Sheldon. Nothing Lasts for Ever). Едва ли нужно удивляться, что лексикографы привыкли к таким аномалиям. Поэтому примеры, иллюстрирующие употребление вульгаризма to have balls (быть смелым, бесстрашным, иметь мужество), соотносят это выражение в качестве «нормы» как с мужским, так и с женским родом: 1) Does the man have real balls? Does he have the balls to risk everything, to run the chance of losing all on a matter of principle? — Я хочу знать, насколько он крутой. Хватит ли у него духу рискнуть всем из принципа? They have balls but not soul — Они люди не робкого десятка, но без души 2) She has balls — Она умеет завести публику [ABBYY Lingvo12]. Последний перевод предлагает излишнюю детализацию. Вышеупомянутая реплика из романа переводится «Она храбрая женщина». Именно на таком варианте следовало бы остановиться составителям словаря. В этом же романе встречается ещё один забавный пример когнитивной аномалии: «You turned me into a fucking eunuch» (выделено мной – В. О.). Но на этот раз это происходит с металингвистическим комментарием: «That’s an oxymoron, Kat thought» (S. Sheldon. Nothing Lasts for Ever). Логические противоречия между словообразовательной моделью и семантикой языковых единиц, между их семантикой и этимологией, между буквальным и переносным значением Шарль Балли относит к регулярным проявлениям языковой системы. С Балли следует, безусловно, согласиться, когда он утверждает, что француз не задумывается над буквальным значением выражения jeter les yeux sur un objet (буквально: *бросить глаза на предмет) [Балли 1961, 101]. Не задумывается и немец над составляющими частями бранного эпитета Schweinehund (сволочь; собака, собачье отродье; свинья, подлец). Парадоксальным образом, разговорное выражение Schwein haben означает быть счастливчиком! Всё это наиболее яркие примеры когнитивных аномалий, зафиксированных в языковом опыте. Важно подчеркнуть, что способ описания действительности в иностранном языке сплошь и рядом представляется «аномальным». Такие естественные для англичанина выражения, как The telephone rang, and he answered it или He is the last man to betray a friend, для русскоязычного человека представляются когнитивной аномалией. Труды по переводу по-разному систематизируют эти явления, но неизменно они оказываются в центре внимания исследователей. Если бы не одинаковые механизмы восприятия, позволяющие решить коммуникативный ребус и построить «правильную» когнитивную картину, языки были бы взаимонепроницаемыми. Тождественность механизма восприятия позволяет не только преодолеть аномалию чужого языка в процессе перевода, но и внедрить эту аномалию в родной язык. Например, немецкое выражение Schweinehund было калькировано английским (swinehound) и стало одним из наиболее сильных ругательств в английском языке: "You swinehound! What do you think you're doing? Считается, что популярность этого выражения в Англии выше, чем в Германии. О равенстве языков говорят также в политическом и культурном контексте, имея в виду право каждого языка на существование и невосполнимые потери, которые несёт наша цивилизация с утратой каждого языка: «Each tongue – and there are no ‘small’ or lesser languages – construes a set of possible worlds and geographies of remembrance… When a language dies, a possible world dies with it. There is here no survival of the fittest. Even when it is spoken by a handful, by the harried remnants of destroyed communities, a language contains within itself the boundless potential of discovery, of re-compositions of reality, of articulate dreams, which are known to us as myths, as poetry, as metaphysical conjecture and the discourse of the law» [Steiner 1998, XIV]. В этом контексте – да, Стейнер, безусловно, прав: любой, самый неразвитый язык, является составной частью культуры человечества. Однако, это «равное» право на существование является скорее виртуальным феноменом в контексте реальной практики функционирования языков и, прежде всего, в контексте практики перевода. Можно декларировать равенство английского и узбекского языков, но: «the day when computer manuals will be translated from Uzbek into English, rather than the other way around, is obviously not near» [Bassnett 1998, 4]. Неравенство языков рассматривается в трёх плоскостях: 1. Неравенство подтверждается, в первую очередь, экстралингвистическими факторами: количеством людей, говорящих на данном языке; географическим пространством, в котором данный язык является доминирующим; литературным наследием и культурными традициями; военным потенциалом и экономическим развитием, хронологией государственности, а также некоторыми другими. Наиболее распространена точка зрения, в соответствии с которой глобализация английского языка вызвана не столько его системными особенностями, сколько экономическим, политическим и военным лидерством США: «…the real reason for the triumph of English is the triumph of the United States» [The Economist 2001]. В рамках этих факторов принято обязательно упоминать китайский язык. Вот какую статистику приводят «Мосты»: «Наречие мандарин китайского языка – самый используемый язык в мире, на нём общаются более 885 миллионов человек. Испанский занимает второе место (332 млн.), английский – третье [322 млн.), а язык бенгали – четвёртое (189 млн.). Русский в этом списке находится на 7 месте (170 млн.) [Мосты 2004, 3: 49]. Однако является ли китайский язык востребованным другими народами и культурами? Как выясняется, китайский язык интересен, прежде всего, самим китайцам. Этот язык, по выражению Стейнера, «обращён внутрь»: «Chinese remains a formidable, but inwardly focused rival» [Steiner 1998, IX]. Количество китайцев, изучающих русский язык, к примеру, значительно превышает количество русских, изучающих китайский. Зато абсолютное большинство русских изучают английский. 5 июля 2006 года китайское радио с гордостью сообщило, что в мире растёт число людей, изучающих китайский язык. Это число, оказывается, уже составляет 30 млн. Даже если это и так, то эта цифра во много раз меньше другой: английский язык в Китае учат 200 млн. китайцев [Майол 2001, 67]. (Указанная цифра – самая малая из тех, которые я встречал). Так что количество носителей языка едва ли может быть показателем могущества языка. 2. В другом направлении шли те, кто стремился обосновать статус языка его внутренними системными свойствами. Яснее всего эти свойства предстают в процессе изучения чужого языка: «В известном смысле иностранец, изучающий французский язык, «понимает» его лучше, чем мы, …воспринимает его более аналитически, чем мы» [Балли 1961, 101]. В самом деле, изучение иностранного языка может оказаться необыкновенно сложным в силу особенностей его грамматики и словаря. На уровне фонетики просматривается только субъективная дихотомия «благозвучные – неблагозвучные» языки. Поэтому фонетические рассуждения следует сразу отвергнуть: это трудности чисто физического (артикуляционного, в основном), а не логического свойства, как это наблюдается с лексикой и грамматикой. Наиболее понятно выглядят словарные соображения. Представим себе ситуацию, когда предстоит переводить лекцию о современных информационных технологиях. Перевод будет более эффективным, если компьютер, Интернет, мультимедийные классы и т. д. являются частью принимающей культуры и зафиксированы её языком. Однако, возможна и другая ситуация: предмет лекции принимающей культуре неизвестен ни в его материальном, ни в словесном выражении. В этой ситуации актуальным становится вопрос о принципиальной переводимости, который решается по-разному специалистами. Так, по-мнению одного из виднейших лидеров Парижской школы Даницы Селескович, переводимость предполагает сопоставимый уровень развития ИЯ и ПЯ. Вполне здравое рассуждение, на первый взгляд, вызвало резкую критику известного британского учёного Питера Ньюмарка: «The condition she makes is false and misleading. Translation is an instrument of education as well as of truth precisely because it has to reach readers whose cultural and educational level is different from, and often ‘lower’ or earlier, than, that of the readers of the original – one has in mind computer technology for Xhosas. “Foreign’ communities have their own language structures and their own cultures, ‘foreign’ individuals have their own way of thinking and therefore of expressing themselves, but all these can be explained, and as a last resort the explanation is the translation (подчёркнуто мною – В. О.). No language, no culture is so ‘primitive’ that it cannot embrace the terms and the concepts of, say, computer technology or plain song. But such a translation is a longer process if it is in a language whose culture does not include computer technology. If it is to cover all the points in the source language text, it requires greater space in the target language text. Therefore, whilst translation is always possible, it may for various reasons not have the same impact as the original [Newmark 2003, 6 - подчёркнуто мною – В. О.] Можно представить себе, например, каким барьером для изучения китайского является наличие в китайском письме более 40 000 символов [Мосты 2004, 3: 49]. С позиций словаря английский язык оказывается труднее других европейских международных языков: cловарь английского (Complete Oxford Dictionary) состоит из 23-х томов и содержит 616 500 слов. Его немецкий аналог: 185 000 слов. Французский: менее 100 000. Всё это говорит о том, что овладеть словарными запасами английского – утопическая задача даже для самых искусных его носителей. О важности ограничения языковых средств для осуществления эффективного коммуникативного действия писал Джон Драйден, объясняя этим «совершенство» древнегреческого: «He (имеется в виду Вергилий – В. О.) studies brevity more than any other poet: but he had the advantage of a language wherein much can be comprehended in a little space. We, and all the modern tongues, have more articles and pronouns, besides signs of tenses and cases, and other barbarities on which our speech is built by the faults of our forefathers. The Romans founded theirs upon the Greek: and the Greeks, we know, were labouring many hundred years upon their language, before they brought it to perfection. They rejected all those signs, and cut off as many articles as they could spare; comprehending in one word what we are constrained to express in two; which is one reason why we cannot write so concisely as they have done. The word pater, for example, signifies not only a father, but your father, my father, his or her father, all included in a word. The inconvenience is common to all modern tongues; and this alone constrains us to employ more words than the ancients needed» [Dryden 1992, 25-26]. Если в характеристике Драйдена отчётливо просматривается критерий, по которому он судит о «совершенстве» языка (экономия языковых средств), то другой не менее известный автор обозначает возраст литературной нормы, в соответствии с которым английский язык оказывается более «зрелым», чем русский. Так, 7 ноября 1965 в постскриптуме к русскому изданию «Лолиты» Владимир Набоков написал следующие примечательные слова: «Американскому читателю я так страстно твержу о превосходстве моего русского слога над моим слогом английским, что иной славист может и впрямь подумать, что мой перевод "Лолиты" во сто раз лучше оригинала. Меня же только мутит ныне от дребезжания моих ржавых русских струн. История этого перевода - история разочарования. Увы, тот "дивный русский язык", который, сдавалось мне, все ждет меня где-то, цветет, как верная весна за наглухо запертыми воротами, от которых столько лет хранился у меня ключ, оказался несуществующим, и за воротами нет ничего, кроме обугленных пней и осенней безнадежной дали, а ключ в руке скорее похож на отмычку. Утешаюсь, во-первых, тем, что в неуклюжести предлагаемого перевода повинен не только отвыкнувший от родной речи переводчик, но и дух языка, на который перевод делается. За полгода работы над русской "Лолитой" я не только убедился в пропаже многих личных безделушек и невосстановимых языковых навыков и сокровищ, но пришел и к некоторым общим заключениям по поводу взаимной переводимости двух изумительных языков. Телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы, все нежно-человеческое (как ни странно!), а также все мужицкое, грубое, сочно-похабное, выходит по-русски не хуже, если не лучше, чем по-английски; но столь свойственные английскому тонкие недоговоренности, поэзия мысли, мгновенная перекличка между отвлеченнейшими понятиями, роение односложных эпитетов - все это, а также все относящееся к технике, модам, спорту, естественным наукам и противоестественным страстям - становится по-русски топорным, многословным и часто отвратительным в смысле стиля и ритма. Эта неувязка отражает основную разницу в историческом плане между зеленым русским литературным языком и зрелым, как лопающаяся по швам смоква, языком английским: между гениальным, но еще недостаточно образованным, а иногда довольно безвкусным юношей, и маститым гением, соединяющим в себе запасы пестрого знания с полной свободой духа. Свобода духа! Все дыхание человечества в этом сочетании слов». А. В. Фёдоров приводит знаменитые слова М. В. Ломоносова о русском языке: «Повелитель многих языков язык российский не токмо обширностию мест, где он господствует, но купно и собственным своим пространством и довольствием велик перед всеми в Европе… Карл Пятый римский император говаривал, что ишпанским языком с Богом, французским с друзьями, немецким с неприятельми, италианским с женским полом говорить прилично. Но естьли бы он российскому языку был искусен, то конечно к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно. Ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италианского, сверьх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка» [Федоров 2002, 58]. На мой взгляд, поэтический образ русского языка подкреплён здесь точными научными обобщениями о составляющих его могущества, к числу которых М. В. Ломоносов относит: 1) географическое пространство, на котором данный язык доминирует; 2) использование языка в качестве инструмента межнационального общения («повелитель многих языков» можно интерпретировать только так); 3) экономию языковых средств («краткость греческого и латинского языка»). Последний принцип находит выражение в обосновании «гениальности» французского языка: «Il est du génie de notre langue prévaloir le dessin sur la couleur» [Gide 1941]. Поиски критериев неравенства в системных свойствах языков сталкиваются с необъяснимыми парадоксами и приводят некоторых исследователей к неутешительному выводу: «We have no standards (or only the most conjectural) by which to assert that any human language is intrinsically superior to any other, that it survives because it meshes more efficiently than any other with the demands of sensibility and physical existence. We have no sound basis on which to argue that extinct languages failed their speakers, that only the most comprehensive or those with the greatest wealth of grammatical means have endured. On the contrary: a number of dead languages are among the obvious splendours of human intelligence. Many a linguistic mastodon is a more finely articulated, more 'advanced' piece of life than its descendants» [Steiner 1998, 57]. 3. Особое место в идентификации неравенства языков занимает перевод, предлагающий простой и логически обоснованный (экономической метафорой) критерий определения ИПЯ: место, которое данный язык занимает в ряду языков, с которых переводят на английский (повелитель над повелителями, самый инвестиционно-привлекательный язык). По данным Лоренса Венути, первые места в иерархии языков, переводимых на английский занимают соответственно французский, немецкий, русский, испанский, итальянский и японский [Venuti, Scandals 1999, 73]. Именно на эти языки должен ориентироваться переводчик, готовясь к профессиональной стезе. Выводы 1. Экономическая метафора будет определять направление лингвистических исследований в 21 веке. Понимание феномена инвестиционно-привлекательных языков диагностирует тщетность усилий мирового сообщества по сохранению языкового многообразия и требует внесения существенных корректив в языковую политику. 2. Носители «языков-повелителей» рассматривают все языки в качестве культурного капитала и предпринимают серьёзные шаги по сохранению мало распространённых языков. 3. Языковая политика требует взвешенности, здравого смысла и такта. Применительно к нашим условиям это означает следующее. Провозглашение украинского языка единственным государственным – дорогостоящий эксперимент, заранее обречённый на провал. Эта затея вносит раскол в общество и уже разорвала страну на две части по языковому признаку. Русский не следует пытаться вытеснять и по другим соображениям: этот язык обладает большей инвестиционной привлекательностью, чем украинский. Кроме того, русский язык – это важнейшая часть культурного капитала Украины. Когда облечённые властью люди, обязанные рачительно заботиться об этом капитале, пытаются от него избавиться, они напоминают унтер-офицерскую вдову, которая, как известно, сама себя высекла. Литература 1. Балли, Шарль. Французская стилистика (перевод с французского К. А. Долинина). – М.: Иностранная литература, 1961. – 395 с. 2. Майол, Энтони. Милстед, Дэвид. Эти странные англичане. Пер. с англ. И. Тогоевой. –М.: Эгмонт Россия Лтд., 2001. – 72 с. 3. Мосты, 2004, № 3. – С. 49. 4. Палажченко П. Р. Языки в меняющемся мире // Мосты, № 2. – М.: «Р. Валент», 2004. – С. 8 – 16. 5. Фёдоров, А.В. Основы общей теории перевода (лингвистические проблемы). 5-е изд. – СПб: Филологический факультет СпбГУ. – М.: ООО «Издательский Дом «Филология Три», 2002. – 416 с. 6. Bassnett, Susan and Lefevere, Andre. Constructing Cultures: Essays on Literary Translation. - Clevedon, Philadelphia, Toronto, Sydney, Johannesburg: Multilingual Matters LTD, 1998. – 143 p. 7. Dryden, John. On Translation // Theories of Translation: An Anthology of Essays from Dryden to Derrida: Ed. by Rainer Schulte and John Biguenet. – The University of Chicago Press: Chicago and London, 1992. – P. 17 – 31. 8. Friedrich, Hugo. On the Art of Translation // Theories of Translation: An Anthology of Essays from Dryden to Derrida: Ed. by Rainer Schulte and John Biguenet. – The University of Chicago Press: Chicago and London, 1992. – P. 11 – 16. 9. Gide. Lettre sur le langage, Amérique Française, November 1941. 10. Jakobson, Roman. On Linguistic Aspects of Translation // Theories of Translation: An Anthology of Essays from Dryden to Derrida: Ed. by Rainer Schulte and John Biguenet. – The University of Chicago Press: Chicago and London, 1992. – P. 144 – 151. 11. Newmark, Peter. A Textbook of Translation. – Longman, 2003. - 292 p. 12. Steiner, George. After Babel: Aspects of Language and Translation. – Oxford and New York: Oxford University Press, 1998. – 538 p. 13. The Economist 2001, December 22nd
1 2 3 4 5 Категория: Новости Украины и языковая ситуация на Украине \| Добавил: Voats (20.09.2009)
Просмотров: 1548 \| Рейтинг: 0.0/0