Предисловие

Монография помещает амбивалентность в широкий гуманитарный контекст культуры, дискурса, идеологии, идентичности, перевода, языкового планирования и last but not least преподавания английского языка.  Интердисциплинарность – важная методологическая позиция, с которой эта книга рассматривает английский язык в свете эквивалентов русского, немецкого, французского, испанского и украинского языков.

Сила интердисциплинарности  - в том, что явление получает более глубокую характеристику. Слабость – в неизбежном вовлечении в одно когнитивное поле всё большего числа терминов.

Следует различать амбивалентность английского языка, прославившегося многими странными и неоднозначными построениями, и амбивалентность дискурса, использующего это качество для получения коммуникативного преимущества.

Как в первом, так и во втором случае перевод используется здесь как механизм самого глубокого прочтения текста.

1998 год ознаменовался знаковым докладом Национальной академии наук США о трудностях чтения у детей: Preventing Reading Difficulties in Young Children. Доклад вызвал критику и был сочтён поверхностным некоторыми учёными:

“The report does call for teaching comprehension skills, but the teaching it calls for is all generic (things like summarizing or asking oneself questions while reading). It is not rooted in any details about learning specific genres and practices and certainly not about learning different sorts of content (e. g., science, literature, or math) [Gee, 2012:35].

              Разделяя приведённое выше мнение, считаю важным сам факт постановки проблемы. Приучить ребёнка с ранних лет любить и понимать книгу – это гораздо сложнее, чем научить его различать буквы и звуки. Владеть культурой языка нужно не только для продвижения по карьерной лестнице. Это нужно, прежде всего, для того, чтобы стать настоящим человеком и полноправным членом общества. Задачи языкового воспитания в средней школе сводятся в настоящий момент к узко-утилитарной сфере: уметь читать учебник, прежде всего.  Результаты слабые. Даже в старших классах школьники недостаточно владеют самыми простыми правилами языковой игры, в которой говорится одно, а подразумевается другое.

              Непосредственное общение с автором случается редко. Чаще всего мы имеем дело с пост-правдой, или той интерпретацией автора, которую нам предлагает доминирующий дискурс:

“You are speaking of the author in the same way as the critic reinvents him after he is dead and buried, when we are left with no more than a tangled mass of scrawlings. Of course, when you have to put a little order into what is left, you have to imagine a structure, a cohesion, the sort of theme you might expect to arise out of an author’s consciousness or his life, even if it is a little fictitious” [Foucaualt, 2000: 236].

              Самый глубокий способ прочтения текста видел в переводе великий колумбийский писатель Габриэль Гарсиа Маркес. Со времён знаменитого письма Иеронима Стридонского в теорию перевода вошло понимание закономерности чередования в тексте, подлежащем переводу, разных по степени ясности словесных сегментов. Этим чередованием человеческая коммуникация отличается от коммуникации между другими представителями животного мира, в котором наблюдается обмен совершенно однозначными сигналами.         Присутствие амбивалентности в сообщении обусловливает необходимость его интерпретации, в процессе которой возникают разные, в том числе и противоположные представления о смысле сообщения. Так я пришёл к выводу о том, что процесс перевода есть процессом преодоления амбивалентности. В связи с этим мысль Джереми Манди является организующей идеей монографии:

“Point of view in the translations is standardized and more objective, intentional ambiguities of the STs being clarified in the TTs” [Munday, 2008:32].

              Широко известна противоположная точка зрения, требующая от переводчика следовать букве оригинала, а не служить инструментом передачи информации:

“Its essential quality is not statement or the imparting of information”
[Benjamin, 1992: 71].

              В мире перевода остаётся много людей, отстаивающих интерлинеарный метод, и на это есть весомые причины:

“Even if the interlinear ideal could not be maintained in practice, short of producing a text so skewed as to become unintelligible, it did remain the ideal, not just for Biblical translation, but also, by extension, for translations of other texts. Precisely because it could never be realized, the ideal continued to haunt translators and those who thought about translation over the centuries”
[Bassnett, 1995: 2].

              Вместе с тем, процесс филологического анализа может существовать только в форме борьбы с амбивалентностью. В этой борьбе диапазон мнений включает и пессимистический сценарий, в котором исключается возможность существования класса слов, подчиняющихся формуле a = b,
b = a: “Two truly identical words do not exist” [Croce, 2000: 35]. «Непереводимость» в разных видах появляется в теории, но классикой жанра считается «Непереводимое в переводе» Влахова и Флорина [Влахов, 1986].              Логический вывод отсюда – невозможность перевода (следовательно, отказ от борьбы с амбивалентностью), но существуют, по крайней мере, две дисциплины, которые едины в стремлении преодолеть амбивалентность сообщения: это стилистика и перевод, связь, которая прочно закрепилась в теории со времён знакового труда Вине и Дарбельне [Vinay, 1995].

              В идеале высокая культура чтения появляется в условиях поощрения многоязычия и мультикультурализма. Этим условиям удовлетворяют факультеты иностранных языков, где перевод объявлялся то лучшим способом усвоения иностранного языка, то нежелательным балластом факультета. Возникшая в XX веке на таком факультете стилистика декодирования в качестве главной цели объявила воспитание высокой культуры чтения. Это обстоятельство, а также упор стилистики декодирования на тексты трудные для восприятия – требуют отдельного разговора на страницах данной монографии. В рамках этой школы наблюдается периодическое обращения к переводу с целью создания доказательной базы интерпретации текста. Вместе с тем, перевод используется здесь только в качестве одного из ключей к пониманию текста.              Рождение стилистики декодирования на факультете иностранных языков закономерно: именно на этих факультетах профессионально апробировался инструментарий, с помощью которого можно проникнуть в те области дискурса, где прозрачность коммуникации сознательно ограничена:

“Not all areas of discourse are equally open and penetrable; some are forbidden territory while others are virtually open to all. Religious discourse, juridical and therapeutic as well as political discourse are all barely dissociable from the functioning of a ritual that determines the individual properties and agreed roles of the speakers” [Foucaualt, 2000: 238, подчёркнуто мной – В. О.].

              Вне филологических факультетов процесс рождения грамотного читателя подчинялся стихийным особенностям социализации. Конечно, с возрастом приходит опыт, улавливающий расхождение между словами и делами, и ещё в школе дети начинают понимать, что ложные и лживые сообщения являются неотъемлемой частью общения между людьми.                      Некоторым повезло познакомиться рано с шедеврами литературы, такими, например, как гениальный «Том Сойер». Но большинство остаются младенцами в джунглях по уровню своей языковой культуры ещё очень долго. Приходится набить много шишек, пока методом проб и ошибок человек не приблизится к статусу взрослого пользователя языком.

              Однако и взрослые не склонны задумываться над языком: есть дела поважнее! Поэтому они постоянно становятся объектом манипулирования со стороны власть предержащих [Sorgatz, 2018]. Последние тоже совершают языковые промахи, но им это чаще сходит с рук: ведь они – власть! Рядовые граждане за стилистическую безграмотность платят дорого.

              Мы живём в мире ожесточённой конкуренции языков и дискурсов, в мире разноликой лжи и недостоверной информации, в мире, где власть имущие манипулируют рядовыми людьми с помощью слов, в мире 24-часового потока новостей, в которых непросто разобраться из-за тех же слов [Fowler, 1991]

              Эта книга обращена к носителям русского языка, для которых английский – иностранный.  Поэтому в примерах наряду с англоязычной классикой представлена русская литература, отношение к которой насквозь пропитано русофобией, как свидетельствует об этом Рейчел Мэй в своей монографии “The Translator in the Text” [May, 1994].

              Изучая английский, полезно знать, что носители англоязычной культуры присвоили себе статус суверенных владельцев «фактов» и противопоставляют себя другим культурам, которые являются, по их мнению, носителями «идеологии». Однако англоязычный дискурс обнаруживает все признаки ангажированности (в том числе, и по отношению к России) и, не обременяя себя поисками фактов, ограничивается разными двусмысленными построениями в духе пресловутой формулы Терезы Мэй “highly likely”.

              Так, 26 марта 2018 года в «Нью-Йорк Таймс»  появилась статья “Putin’s Favorite Tactic Has Finally Backfired” (by KADRI LIIK MARCH 26, 2018). Автор статьи упрекает Путина в тактике «правдоподобного отрицания» (plausible deniability), когда участие России в сомнительных операциях отрицается её правительством в силу того, что исполнителей оказывается трудно идентифицировать,        как было с «вежливыми людьми» в Крыму. И такую же тактику, по словам автора, Россия попыталась использовать в деле Сергея Скрипаля, бывшего двойного агента России, которого “highly likely” отравили коварные русские.

              Термин «правдоподобное отрицание» (plausible deniability)  –  один из многих амбивалентных изобретений англоязычного политического дискурса. Назначение этого изобретения – вежливая пропаганда русофобии. Так создаётся несуществующий в юридическом регистре когнитивный сценарий «правдоподобного обвинения». Перед нами - ничто иное, как имплицитный призыв исключить Россию из сферы действия принципа презумпции невиновности (the benefit of the doubt); это дезавуирование возможных рассуждений по линии юридически состоятельного сценария “qui bono?” (Кому на пользу? Кто от этого выиграет?) Не менее ярким носителем русофобии является термин whataboutism – ещё один способ уклонения от прямого ответа.

              В наше время считается общепринятым, что интерпретация исходного текста предшествует созданию перевода.

               Выделение в тексте переводческих проблем непосредственно связано с тем, как представляет себе конфигурацию амбивалентности в исходном тексте переводчик. В этом первом герменевтическом шаге переводчика кроется то, что отличает живого человека и машину, которой поручили осуществлять «переводческие» операции. На самом деле машина способна осуществлять подстановку знаков, но не способна помещать цепочки этих знаков в когнитивные сценарии, в рамках которых создаётся то, что принято называть переводом.

              «Когнитивный сценарий» рассматривается здесь так же, как «когнитивный фрейм», излагающий структуру данных для представления стереотипной ситуации. «Каждое употребление какой-либо единицы есть активация фрейма, частью которого эта единица является»
[Хайруллин, 2010: 15]. Эта активация происходит с большим или меньшим присутствием амбивалентности.

              В зависимости от предназначения текста, амбивалентность в нём может уменьшаться или возрастать. Так, в медицинском рецепте, техническом патенте, параграфе конституции, армейском уставе и т. д. амбивалентность стремится к нулю; в стихах, пародиях, шутках, парадоксах, фельетонах и т. д. амбивалентность возрастает. В этом смысле, амбивалентность ведёт себя так же, как экспрессивность: все языковые единицы являются потенциально амбивалентными и потенциально экспрессивными: см. «экспрессивность» в словаре
В. Н. Ярцевой [Ярцева, 1990: 591].

              Как отмечают учёные, даже в пределах одного и того же языка могут действовать настолько разные когнитивные сценарии его носителей, что интерпретация становится проблематичной даже в регистрах, требующих абсолютной ясности. Классическим случаем называют дело Доминичи, о котором много писали в 1950 г. Речь идёт о Гастоне Доминичи, жившем со своей семьей на ферме недалеко от деревни Лурс в Провансе, который был обвинен в убийстве семьи английских туристов и осужден в 1954 году. В блестящем очерке Ролана Барта «Доминичи, или торжество литературы» рассказывается об иллюзии общности языка судьи и языка безграмотного козопаса: как же, оба говорят на французском – самом ясном из языков: “Tout ce qui n'est pas clair n'est pas français”, по знаменитому афоризму Антуана Ривароля. Однако, языки судьи и подсудимого оказываются взаимно непроницаемыми, что и приводит к судебной ошибке.

              Вместе с тем, ритуал судебного разбирательства создал необходимую ауру «объективности», в тумане которой скрылись очевидные несостыковки, на которые уже тогда обратили внимание, что, впрочем, не помешало вынести несправедливый приговор человеку, отрицавшему свою вину до конца жизни.

              Публицистика, цитирующая политиков и дипломатов, оставила для истории неисчерпаемые богатства странных построений, задачей которых является эффективно манипулировать реципиентом. Со времён публикации романа Джорджа Оруэлла «1984» амбивалентность, порождаемая сомнительными политическими целями, попала в фокус общественного внимания. Англоязычный дискурс неустанно трудится над созданием таких перлов, как “to be economical with the truth”. Копилка амбивалентных построений пополняется.

              Преодоление амбивалентности может быть обозначено в качестве главной задачи переводческой интерпретации. При этом надо иметь в виду определённую тягу к амбивалентности некоторых видов дискурса, о чём сообщает старый анекдот, не утративший своей актуальности и в наши дни. Вот что подразумевают под словами «да», «нет» и «может быть» дипломаты, мужчины и женщины:

Если дипломат говорит «да», это означает «может быть». Если дипломат говорит «может быть», это означает «нет». Если дипломат говорит «нет» — это не настоящий дипломат.

Если мужчина говорит «да», это означает «да». Если мужчина говорит «нет», это означает «нет». Если мужчина говорит «может быть» — это не настоящий мужчина.

Если женщина говорит «нет», это означает «может быть». Если женщина говорит «может быть», это означает «да». Если женщина говорит «да» — это не настоящая женщина.

              Не каждый коммуникативный акт содержит противоречие между тем, что сказано, и тем, что имеется в виду. Но каждый реципиент должен быть готов к тому, что такое противоречие может иметь место, а, следовательно, не заметив его, можно столкнуться с широко распространённой формулой, идентифицирующей неудачный коммуникативный акт: «Ты всё не так понял!»

              Эпиграфом к монографии может служить следующее рассуждение:

“Each of us is a member of many Discourses and each Discourse represents one of our multiple identities. These Discourses need not, and often do not, represent consistent and compatible values. There are conflicts among them and each of us lives and breathes these conflicts as we act out our various Discourses. For some, these conflicts are more dramatic than for others”
[Gee, 2012: 4]

              Содержание монографии представлено ниже в виде последовательности глав и параграфов.